«Фарфоровый ад»

Ветер с моря гнул кипарисы за окном, но в мастерской пахло глиной и потом. Я вытирала руки о фартук, наблюдая, как Данила мнет глину — его пальцы, сильные и грязные, заставляли массу обретать форму моих бёдер.

— Не так, — он шлёпнул по моей ягодице, оставив глиняный отпечаток. — Надо чувствовать изгибы.

Мне 38. Ему 22. Я — вдова его отца, он — наследник керамической империи. Мы танцевали этот танец с тех пор, как он вернулся из Флоренции с дипломом скульптора и взглядом, прожигающим мои хлопковые платья.

— Ты дрожишь, — он обхватил меня сзади, проводя мокрой губкой по спине. — Холодно или хочешь меня?

Я отстранилась, опрокинув ведро с глазурью. Фиолетовая лужа поползла к его ботинкам. Данила рассмеялся, снял футболку, вытер пол. Мускулы спины играли под кожей, как мраморные волны.

— Папа умер ровно год назад, — он приблизился, капля пота упала мне на декольте. — Ты ещё не сняла траур? Или чёрный цвет скрывает грязь?

Его губы нашли мои, прежде чем я успела вспомнить о приличиях. Поцелуй был солёным, грубым, как наждачная бумага. Он сорвал фартук, прижал к гончарному кругу.

— Сделаем шедевр, — прошептал, засовывая руку в мой комбинезон.

Мы занимались сексом среди незастывших ваз. Данила заставлял меня лепить его член из глины, пока он водил пальцами по клитору. Когда я кончила, он размазал оргазм по моему лицу, как глазурь.

— Теперь ты часть искусства, — сказал, фотографируя на старый «Полароид».

Ночью он пришёл в мою спальню с раскалённой спицей.

— Накажу за плохую технику, — приковал наручниками к кровати.

Боль от ожогов смешивалась с неожиданным наслаждением. Он входил в анус, смазанный обезболивающим кремом, читая вслух отцовские письма. Я плакала, но тело предавало снова и снова.

Утром он подарил мне вазу в форме моего таза. На дне — надпись «Собственность Данилы». Мужчины на фабрике перешёптывались, глядя на синяки под моим шарфом.

Сегодня он принёс в мастерскую девушку. Студентку-искусствоведа.

— Лиза, это та самая мачеха, — представил он, целуя её в губы. — Наша живая модель.

Пока она фотографировала, его рука скользнула мне под юбку. Я закусила губу, стараясь не стонать.

— Она вся дрожит, — усмехнулся он, сжимая ягодицу. — Глина живая сегодня.

Ночью нашёл меня в обжиговой печи. Плакала, прижимая вазу-таз к груди.

— Слабак, — вырвал изделие, швырнул на пол. — Папа выбрал тебя за красоту. А я... — он разорвал блузку, — за грязь под ней.

Его член вошёл в вагину, ещё влажную от дневного унижения. Я царапала спину, пытаясь причинить боль, но он только смеялся.

— Кончай, шлюха, — он бил по клитору обломком вазы. — Кончай на память о папе.

Я закричала, чувствуя, как оргазм смешивается с ненавистью. Он кончил мне в рот, заставив проглотить.

— Завтра, — сказал, поправляя ремень, — будем лепить твоё надгробие.

Я сидела среди осколков, собирая их в форму сердца. Завтра слеплю из них нож. Или петлю. Или новую вазу — для его пепла.

Но сейчас смотрю на фото с его «Полароид»: я, покрытая глиной и спермой, улыбаюсь как мадонна. На обороте его почерк: «Шедевр требует разрушения».

Может, он прав. Может, я рождена, чтобы разбиться. Но если паду — увечу его осколками.